На носу 200-летие со дня рождения Эн Вэ Гоголя, в дальнейшем так и именуемого – Эн Вэ. И что же в связи с этим грезится?
Есть несколько вопросов биографического характера. Ну, например, совсем недавно на презентации книги «Что может доставить пользу душе» (сборник духовных текстов из писем Гоголя – составитель И. Монахова) возник такой, а не был ли Эн Вэ гоним или, хотя бы, в некоторой, так сказать, опале? Мы же все здесь немного, в прошлом, исключительно в прошлом, отчасти гонимы.
Евдокия Ростопчина – довольно известная во времена Эн Вэ поэтесса, или, как теперь при равенстве и безразличии полов говорят, - поэт - была в явной опале. Вот штука! А кто, собственно, был ее главным советчиком, по части того печатать, или нет хрестоматийное теперь стихотворение «Неравный брак» с его безжалостными аллюзиями на российско-польские отношения? «Не поймут и напечатают,.- самоуверенно говорил ей Эн Вэ, - вы не знаете глупости нашей цензуры». Ну, и конечно, Булгарин, сам до кончиков пальцев поляк (назван Фаддеем в честь вождя польского восстания за независимость Тадеуша Костюшки), отлично понимавший настоящий смысл стихотворения, тиснул его в своем издании. При этом Фаддею, как особо ценному осведомителю III отделения - тогдашнего КГБ, - ничего за это не было. А бедной Евдокии, или, как звали ее домашние, Додо, определили «чертой оседлости» - Москву. Так и жила до конца жизни подле Красных ворот, здесь же после кончины ее и отпевали – на Ново-Басманной, в ц. Петра и Павла под звоном.
Эн Вэ ненавидел Питер, хотя тот и был питателен для его музы. Но уже и написав о России практически все, и написав не столько опытом и наблюдением, не столько практическим знанием, сколько как бы неким прозрением, - по-настоящему он впервые встречается с Россией только в Москве. Здесь он бывал и в прежние годы, но исключительно как гастролер, наездами. А возвратившись из долговременного зарубежного вояжа, за пять лет до смерти, поселяется всерьез. Москва того времени в отличие от Питера была сугубо русским городом, с другой даже речью на улицах. Поселившись, он видит большую разницу с тем, что ему мнилось о России. Ведомо одному Богу, как сталось, что только «российские мерзости» стали основными мелодиями его созданий. (Так, ректор Санкт-Петербургского университета Плетнев считал, например, патологическую скаредность Плюшкина вообще не русским пороком, скорей - западно-европейским.)
Приходится признать, что писатель не был слишком большим патриотом. Вы сошлетесь на «Тараса», а я – на все остальное. Вопрос дискуссионный.
Что врать, годы умудряли, но первое-то, со всего размаху сказанное слово уже давно вылетело. Отречения от прежде написанного и его новые варианты не производили впечатления. Белинский, например, предлагал их просто игнорировать. Эн Вэ вообще не имел скорого и легкого пера. Первый том «Мертвых душ» не был исключением и писался долго и трудно. Без серьезной финансовой поддержки Государя и Наследника поэт просто умер бы с голоду, тем более, что жил не на Родине, а на чужбине. А ведь помощь – и значительная - шла именно от тех, кто и подвергался критике и осмеянию («Всем досталось, а мне более всех» - слова Николая I о «Ревизоре»).
Очевидна очень большая терпимость тех высших лиц, кого во времена совсем недавние принято было именовать не иначе как «свирепыми крепостниками». Но эти годы – годы плодотворного труда, воодушевляемого высшей поддержкой – при всем желании не назовешь опалой.
Однако было и другое. Думается, своей поздней (1847 г.) книгой «Выбранные места из переписки с друзьями» писатель предельно досадил верховным благодетелям. И дело даже не в том, высказавшемся в книге его мнении о, так сказать, приличествующем этой власти выражении лица. Если бы Эн Вэ оставался в новой книге по-прежнему в роли художника, - никакой опалы, хоть в кавычках, хоть без них, не было бы. Но он замахнулся на глобальный проект, из тех, что называются «Как нам обустроить Россию». А к таким попыткам власть всегда относилась ревниво. Мыслить широко, принимать решения и действовать - это ее прерогатива, верховной власти. Того же мнения была и бабка Николая Павловича Екатерина, за подобные же попытки смирявшая Новикова и Радищева.
В известном зальцбруннском письме – реакции Белинского на книгу Эн Вэ – прозвучало сначала в форме намека: «…ее <книгу> принимали все <…> за хитрую, но чересчур перетоненную проделку для достижения небесным путем чисто земных целей…», - а затем уже открыто вот что: «…гимны властям предержащим хорошо устраивают земное положение набожного автора. Вот почему распространился в Петербурге слух, будто вы написали эту книгу с целию попасть в наставники к сыну наследника». Вот и по слову апостола Павла: «всяк человек есть ложь», и, конечно, подл человек, подл и корыстен. Но вот именно с Гоголем не угадал Виссарион Григорьевич. Настоящей целью (и, надо сказать, уже не писателя Гоголя, когда-то еще аукнутся его труды), настоящей целью, если хотите, гражданина Гоголя было модернизировать, реформировать Россию, а этого из писательского кабинета ну никак не сделаешь. Нужно местечко повыше, с влиянием пошире. Вот для чего и понадобилось Гоголю место Наставника при сыне Наследника. Второй-то том все это время шел туго, приходилось «клещами» тащить всякое слово. А здесь возможность фантастическая – напрямую формировать сознание будущего Государя (речь - об Александре III). Немало времени отдав изучению Гоголя, я точно знаю, что амбиции деятеля в нем были куда значительнее писательских, хотя лишь последние реализовались, главные же «просифонили» паром.
Тем, надо думать, с большими надеждой и напряжением он ждал исполнения своей главной мечты-идеи. И что же? Такого-то декабря 1851 года ему сообщает земляк - художник Мокрицкий (по поручению генерала такого-то) о том, что надеждам этим сбыться не суждено. Можно ли отрицать, что в таковом отказе по делу, ответ по которому ожидался чуть ли не пять лет, полностью отсутствует мотив высшего недоверия? Можно ли отрицать, что отказ прогремел подобно грому и вызвал настоящее потрясение, если знать о сожжении второго тома, последующей полной апатии, болезни и скорой, в феврале 1852 г. смерти (как бы воплотившаяся судьба собственного литературного героя – Акакия Акаиевича Башмачкина)?
И последний аргумент в пользу того, что опала, хотя и неформулированная, хотя официально и не объявленная, - имела место. Назовем это мягче – порицанием, выраженным неудовольствием. За время болезни легко было сравнить свое положение с таким же положением Пушкина во время его смертельной болезни. Тогда, в январе 1837 г. прямая линия Дворец – Мойка, Мойка – Дворец действовала безостановочно и безотказно. Присылался личный ЕИВ лейб-медик Арндт. Словно курьер сновал туда и сюда, передавая заверения Государя и последнюю волю поэта, другой поэт и старший друг - Василий Андреевич Жуковский.
В Москве болезнью Гоголя интересовался просвещенный митрополит Московский и гордость Русской Церкви, будущий святой - Филарет (Дроздов). Митрополит в рассуждении чина тоже немало (наверное, для чиновного Гоголя это имело свое значение. Так, посмеявшийся над «Свежим кавалером» Павел Федотов – Гоголь в живописи – незадолго до смерти, в том же, в котором умер и литературный Гоголь, 1852 г., - рисовал в сумасшедшем доме все больше награды - кресты и звезды). Беда, что во время болезни Гоголя (слово «болезнь» в этом случае так и хочется взять в кавычки»), митрополит Московский и сам был крепко нездоров. Но из Дворца, из Петербурга – ни звука. Не холодная вода на голову и не пиявки к носу, - для полного выздоровления от болезни, до сих пор неразгаданной, достаточно было одного заботливого слова - Оттуда. Слово это не прозвучало. Если и самая смерть или ее существенная угроза не примиряют, как минимум, можно говорить о значительном недовольстве властей погибающим поэтом. Но так уж ли был не прав Гоголь, когда вторгся в несвойственные поэтам области и так уж ли несвойственны они им? На мой взгляд, он лишь следовал (да, конечно, с известным, продиктованным особенностями психического склада личности, переливом и перегибом) давно утвердившейся русской поэтической традиции, отчеканенной Г.Р. Державиным – «И истину царям с улыбкой говорить».
| МОЛ, № 1 , 2008 |